Неточные совпадения
Кроме того, выстроен был «вокзал», [«Вокзал» — в старинном значении слова — место общественных увеселений.] в сущности распивочная, но там можно было получать и
чай, да сверх того стояли несколько
зеленых столиков и стульев.
В чистеньком номере было тепло, уютно, благосклонно ворчал самовар, вкусный запах
чая и Дуняшиных духов приятно щекотал ноздри. Говоря, Дуняша грызла бисквиты, прихлебывала портвейн из тяжелой
зеленой рюмки.
— В сущности, город — беззащитен, — сказал Клим, но Макарова уже не было на крыше, он незаметно ушел. По улице, над серым булыжником мостовой, с громом скакали черные лошади, запряженные в
зеленые телеги, сверкали медные головы пожарных, и все это было странно, как сновидение. Клим Самгин спустился с крыши, вошел в дом, в прохладную тишину. Макаров сидел у стола с газетой в руке и читал, прихлебывая крепкий
чай.
Вошла Лидия, одетая в необыкновенный халатик оранжевого цвета, подпоясанный
зеленым кушаком. Волосы у нее были влажные, но от этого шапка их не стала меньше. Смуглое лицо ярко разгорелось, в зубах дымилась папироса, она рядом с Алиной напоминала слишком яркую картинку не очень искусного художника. Морщась от дыма, она взяла чашку
чая, вылила
чай в полоскательницу и сказала...
Вчера привезли остальную провизию и прощальные подарки от губернатора:
зелень, живность и проч. Японцы пили у адмирала
чай. Им показывали, как употребляют самовары, которых подарили им несколько.
Англичане хорошим
чаем, да просто
чаем (у них он один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с
зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту, как почти все, что англичане едят и пьют.
Кстати о кокосах. Недолго они нравились нам. Если их сорвать с дерева, еще
зеленые, и тотчас пить, то сок прохладен; но когда орех полежит несколько дней, молоко согревается и густеет. В зрелом орехе оно образует внутри скорлупы твердую оболочку, как ядро наших простых орехов. Мы делали из ядра молоко, как из миндаля: оно жирно и приторно; так пить нельзя; с
чаем и кофе хорошо, как замена сливок.
Управляющий, налитой, мускулистый, сильный молодой человек, в коротком пиджаке с
зеленым стоячим воротником и огромными пуговицами, пришел сказать Нехлюдову, что все собрались, но что они подождут, — пускай прежде Нехлюдов напьется кофею или
чаю, и то и другое готово.
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на
зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами, сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала, сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за
чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался; с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…
Общий запас его был рассчитан на 6 месяцев и состоял из муки, галет, риса, чумизы, экспортного масла, сухой прессованной
зелени, соли, перца, горохового порошка, клюквенного экстракта, сахара и
чая.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с
чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «
зеленых ног», или «болдох», как здесь зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
Пили
чай с ромом, — он имел запах жженых луковых перьев; пили бабушкины наливки, желтую, как золото, темную, как деготь, и
зеленую; ели ядреный варенец [Варенец — заквашенное топленое молоко.], сдобные медовые лепешки с маком, потели, отдувались и хвалили бабушку. Наевшись, красные и вспухшие, чинно рассаживались по стульям, лениво уговаривали дядю Якова поиграть.
— Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером в Жигулях, где-нибудь, под
зеленой горой, поразложим, бывалоче, костры — кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, — аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, — так бы,
чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков!
За обедом, вечерним
чаем и ужином часто сидела
зеленая старуха, точно гнилой кол в старой изгороди.
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала
чай с обильной закуской и водкой в
зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили
чай в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло.
Зеленые глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой
чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.
Овсянников молча и сосредоточенно пил один стакан
чая за другим, вытирал свое
зеленое лицо платком и как-то исподлобья упорно смотрел на хозяйничавшего Груздева.
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего
чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с
зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Оба окна в комнате у Ольги Сергеевны были занавешены
зелеными шерстяными занавесками, и только в одном уголок занавески был приподнят и приколот булавкой. В комнате был полусвет. Ольга Сергеевна с несколько расстроенным лицом лежала в кровати. Возле ее подушек стоял кругленький столик с баночками, пузыречками и чашкою недопитого
чаю. В ногах, держась обеими руками за кровать, стояла Лиза. Глаза у нее были заплаканы и ноздерки раздувались.
В доме Крестовниковых, как и водится, последовало за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина,
зеленые щи появились за столом, так что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись
чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
Общество, собравшееся на шихане, куда был подан завтрак и
чай, менее всего интересовалось вопросами лесной техники и натянуто восхищалось далекой воздушной перспективой, игрой света и теней,
зеленью леса, сливавшегося на горизонте с синевой голубого северного неба.
Мы, сотрудники, собирались обыкновенно по четвергам, приходили часам к трем, усаживались пить
чай из никогда не чищенного огромного самовара, пили из дешевых, пузырчатых,
зеленого стекла стаканов, с оловянными ложечками.
Как-то Бурлак и я отправились к Илькову по неотложному репертуарному делу, но не застали его дома. Вася предложил нам
чай и налил по стакану. Я взял стоявшую на столе
зеленую стеклянную сахарницу, хотел ее открыть, но Вася схватил меня за руку и закричал с испуганным видом...
Однажды в полдень воскресенья Яков Маякин пил
чай у себя в саду. Расстегнув ворот рубахи и обмотав шею полотенцем, он сидел на скамье под навесом
зелени вишен, размахивал руками в воздухе, отирая пот с лица, и немолчно рассыпал в воздухе быструю речь.
Что и говорить!
Воскресла вся земля! Царю недаром
От всех любовь. Такого ликованья,
Я
чай, Москва отроду не видала!
Насилу я проехал чрез толпу;
На двадцать верст кругом запружены
Дороги все; народ со всех концов
Валит к Москве; все улицы полны,
И все дома, от гребней до завалин,
Стоят в цветах и в
зелени! Я думал:
Авось к царю до выхода проеду!
Куды! Я
чай, от валу до Кремля
Часа четыре пробирался. Там
Услышал я: в соборе царь Борис —
Венчается!
У Иосафа начинало уж
зеленеть в глазах. В это время вошел лакей-казачок, в белых нитяных перчатках, и доложил, что
чай готов.
Оба с минуту молчали, неторопливо и громко схлёбывая с блюдечек
чай; над ними широко раскинула тёмно-зелёные лапы двойная крона сосны, — её рыжий ствол на высоте аршин четырёх от земли раздвоился, образуя густой шатёр.
Когда
зеленый сад, еще влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром, молодежь только что вернулась из церкви и пьет
чай в саду, и когда все так мило одеты и веселы, и когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою.
Мы еще раз напились перед сном
чаю, запасли хвороста и сухих сучьев для топки очага и отправились в балаган. Лежа на своей
зеленой постели и задыхаясь от дыма, мы продолжали вести страшные рассказы. Каждый припоминал что-нибудь подходящее: «А вот с моим дядей был случай…» Но догорел огонь на очаге, понемногу вытянулся в дыру, проделанную в крыше вместо трубы, дым, и мы начали засыпать. Вдруг спавшая у наших ног собака глухо заворчала. Мы поднялись все разом.
Постелим скатерти у моря,
Достанем ром, заварим
чай,
И все возляжем на просторе
Смотреть, как пламя, с ночью споря,
Померкнет, вспыхнет невзначай
И озарит до половины
Дубов
зелёные вершины,
Песчаный берег, водопад,
Крутых утёсов грозный ряд,
От пены белый и ревущий
Из мрака выбежавший вал
И перепутанного плюща
Концы, висящие со скал.
Пили
чай на прохладе — тоже
зеленые святки справляли.
— Пойдемте ко мне
чай пить, — предложила мне Кисочка. — Должно быть, самовар давно уже на столе… Я дома одна, — сказала она, когда сквозь
зелень акаций показалась ее дача. — Муж всегда в городе и возвращается только ночью, да и то не каждый день, и у меня, признаться, такая скука, что просто смерть.
— Ну, так вот же что, Черкасов, вы теперь будьте поосторожнее с едою, не ешьте
зелени и ничего тяжелого. Лучше всего съешьте сегодня яичко всмятку да
чаю выпейте с коньяком, я вам дам.
Утром и вечером пили
чай с черным хлебом, и ломти его посыпали сверху тертым
зеленым сыром.
Долго лежал и плакал Бобка на
зеленом мху. Ему было и жутко, и холодно, и хотелось кушать. Ему вспомнились те вкусные вещи, которые няня заказывала кухарке Матрене к сегодняшнему вечеру. Особенно ярко представлялась та вкусная булка, которую испекла сегодня Матрена и которую подадут к
чаю. Булка так живо представлялась его воображению, что Бобку неудержимо потянуло домой, за чайный стол. Он утер слезы, вскочил с травы и пошел назад, с трудом отыскивая в траве следы своих крошечных ножонок.
— Бедный Якубек! ты,
чай, промок насквозь, — сказала баронесса. «Погрейся у огня», — хотела она примолвить, но, увидев, что он вытащил из-за пазухи бумагу, исправно сложенную и перевязанную крест-накрест
зеленым снурком за восковою печатью, едва могла произнести...